Хлыстов поджал губы и покачал головой.

– Скоро, раб, ты познаешь радость единения, – сказал Ипат. – Твое неверие улетучится.

На горизонте показался сияющий край солнечного диска. Днем он наливался злой краснотой, вечером – багрянцем застарелой раны, а утром был золотым, как в том далеком мире, где трава зелена и деревья до неба. Тотчас же послышался тонкий свист. Звук лился над пустошью на одной высокой ноте: ровно, без переливов и «соловьев»…

– Живее, дети мои! – прикрикнул Ипат и чуть ли не бегом кинулся к темным холмикам, которые виднелись на их пути. Когда отряд Ипата приблизился к мнимым высотам, свист уже прекратился. Земля подрагивала от биения мощных сердец, и колыхалось жаркое марево над широкими спинами.

Хлыстов никогда не видел слонов, и все-таки ему сразу пришло в голову, что эти нелюди столь же велики и массивны. Существа лежали, утопив брюха в пыли, было их одиннадцать душ или, скорее, голов. Флегматично глядели в небо тупорылые морды, из распахнутых пастей с хрипом вырывалось дыхание. Передние половины объемистых туловищ покрывала пупырчатая кожа красного цвета, а задние – зеленая шерсть.

С этими созданиями происходило что-то неладное. Хлыстов понял, что они застали нелюдей, когда те находились не в лучшей форме. Великанов как будто кто-то рассек пополам, отделив лысые половины от шерстистых, и теперь эти «куски» пытались… пытались соединиться?! Влажные отростки, выпущенные из ран, переплетались, становились одним целым, края страшных разрезов срастались на глазах, и вскоре первый великан смог встать на четыре лапы, а за ним – следующий… и так далее.

Одно из созданий подошло к Ипату. Двигалось оно почему-то задом и при этом бодро размахивало гибким хвостом. Хлыстов отрыл рот от удивления, когда увидел, что на заднице у гиганта чернеют два круглых глаза; что вертлявый хвост – не хвост вовсе, а хобот, при помощи которого существо способно издавать свистящие звуки.

– Эти крокодилы похожи на вас, – поделился впечатлениями с Ипатом обескураженный Хлыстов, – видишь, они разобщаются, чтобы опять соединиться в одно целое.

– Нет, – монах мотнул головой, – они ближе к вашему виду, чем к моему. Ведь вы тоже двуполы, да? И благодать вам одинаково кружит головы.

Святой Ипат взмахнул рукой, и гиганты один за другим опустились на колени. Монах погладил зеленую шерсть ближайшего создания, а потом ловко запрыгнул ему на спину.

– Предвижу, что дорога будет долгой, – сказал он людям. Оседланный великан присвистнул, а затем встал в полный рост. – Пожалеем ноги, дети мои, – их у вас почему-то только по две. Разбирайте животных, мы отправляемся немедля.

* * *

Первым прочувствовал на себе, каково это – жить без благодати, пустынный бродяга Филимон Черепков. Когда-то Филимон прокрался в лагерь святого Ипата в надежде выкрасть какого-нибудь больного или слабого человечка. Голод и ощущение приближающейся смерти подтолкнули одичавшего полового с «Князя Потемкина» на столь рискованный шаг. Как и следовало ожидать, у людей Ипата ушки оказались на макушке, и бродяга надолго сел на цепь. Преисполненные благодати людоеды обходились с Филимоном милосердно, кормили костями да объедками. Они терпеливо ждали, когда тощие бока бродяги мало-мальски обрастут мясом.

В день исчезновения Ипата милосердие людоедов иссякло. Было раннее утро, когда бродягу разбудили пинком. Филимона, вообще-то, пинали часто: он имел досадную привычку разворачиваться во сне поперек террасы и загораживать собой дорогу. Поэтому он не придал значения тычку: привычным движением натянул на голову драный бушлат и, не открывая глаз, пополз под стену. Но в этот раз ему наступили на пальцы: нарочно, крепко, да так сильно, что затрещали кости. Бродяга открыл глаза и увидел над собой четырех молодцев. Молодцы ухмылялись, демонстрируя отсутствие многих зубов, в руках они держали узкие и удобные, точно биты для лапты, поленья. И тогда животное чутье Филимона взмахнуло красным флагом; бродяга тихонько заскулил, предвидя долгую и болезненную расправу.

К тому часу когда молодцы подустали орудовать поленьями, в котле вскипела вода. Людоеды подняли полубесчувственного бродягу за руки и за ноги и, похихикивая, посадили в котел. От жуткой боли Филимон пришел в себя. Он заметался, разбрызгивая кипяток, заверещал, затем завыл – отчаянно и безутешно.

Вторым человеком, испытавшим отсутствие благодати, оказалась Ярина: когда наклонилась поднять связку хвороста и неожиданно ощутила на бедрах чьи-то руки. Для приличия она пару раз дернулась, затем приподнялась на носочках и по-кошачьи выгнула спинку.

– Ну, пошла Марфа за Якова! Очухались! – пробормотала Ярина, ни к кому конкретно не обращаясь.

…Ева сидела, забравшись с ногами на матрац. Баронесса слышала, что лагерь охвачен шумной суетой. Каждый раз она вздрагивала, когда снаружи раздавались крики, взрывы хохота, дребезг глиняной посуды. Скала гудела от могучих ударов. Ева понятия не имела, чем можно так сильно бить о базальтовую стену. Эта какофония не предвещала ничего доброго. Ева еще не понимала, что творится, но уже дрожала от страха. Смутная догадка о том, что воспетый Прасковьей ипатовский порядок валится в тартарары, не давала ей покоя. «Даже самый справедливый порядок не может существовать вечно; это в природе вещей, что порядок стремится превратиться в беспорядок, – она изо всех сил пыталась мыслить трезво, хотя хотелось просто расплакаться в голос. – А беспорядок – есть хаос, насилие, праздник самых низменных страстей. А хаос – это ад. Мой добрый боже! За что?..»

В пещеру вбежала бабка Прасковья. Старуха была бледная как смерть; она дышала, широко разинув рот, на морщинистом лбу блестели крупные капли. Секунду или две бабка смотрела на Еву, затем подошла к баронессе и без церемоний спихнула ее с матраца на пол.

– Ушел!.. – прошипела с обидой. – Бросил нас, грешников! Говорила же – ноги ему мыть и воду пить! А вы – что?.. Ты – что? Куда мы теперь – без него?!

Ева оторопело глядела на бабку. К счастью, та недолго предавалась истерике.

– Устала я и, кажись, прихворала, – сообщила Прасковья, мостясь на матраце баронессы. – Вздремну маленько, а ты, девка, разбуди погодя, – мне еще ужин стряпать.

Баронесса поняла, что сейчас рухнет без чувств: она увидела, что из поясницы старухи торчит потертая рукоять ножа для резки хлеба.

– Бабушка, а… нож… как же… там… – пролепетала Ева.

– Вздремну, говорю тебе, – авось полегчает… – пробубнила бабка.

Ева совершенно потеряла голову. Ей захотелось умереть на месте, раствориться в воздухе, исчезнуть… Баронессе казалось, что какая-то чудовищная ошибка прокралась в ткань мироздания. Ева переминалась с ноги на ногу и всхлипывала: беспомощная, неуверенная. Она должна что-то сделать, помочь каким-то образом Прасковье… вот только как? Может, вытащить нож и перевязать рану? Не стоять же сложа руки и смотреть, как сбрендившая старуха собирается отправиться на боковую в последний раз? Баронесса, глотая слезы, протянула трясущуюся руку. Ухватилась за такую удобную деревянную рукоять…